Мой Иерусалим – за окном. Просыпаясь, я вижу, как мягкий жёлтоватый свет солнца рассеивается за округлыми покатыми холмами. Пепельно-серые, обнажённые, протянувшиеся длинной неровной линией, они всё время перед глазами. За ними поднимается новая гряда. И где-то чуть в стороне, возвышаясь над всей округой, – Иродион. Узнаю в туманной дымке его усечённую вершину. Иудейская пустыня кажется совсем близкой. В этом пейзаже древность, суровость, величие земли. Без обещаний, без прикрас. И суть Иерусалима. Не всем дано почувствовать и принять его. Он или притягивает к себе или остаётся для тебя чужим: значит, твоя душа ищет другие краски. Я приняла его сразу. Хорошо помню первую с ним встречу. И улицы, пустынные в ранний час, и свет солнца, пока сдержанный, скрытый в глубине неба. Мы, новые репатрианты, ехали в Иерусалим на экскурсию. И он был ещё так далёк от меня, хотя сердце моё уже потянулось к нему. Трудно было представить, что я обрету статус "иерусалимца", как однажды образно сказал о себе ныне покойный Андре Неер, выдающийся философ современного иудаизма. Профессор Страсбургского университета, переживший Катастрофу, он репатриировался после Шестидневной войны. «Иерусалим – моя молитва, – писал он. – Я возродил свой статус жителя Иерусалима. И этот город горит во мне как горящий терновый куст». Он восходил к Иерусалиму из Франции, я – из России. Мы принадлежим к разным поколениям, выросли в разных странах, но каждый из нас вернулся в свой дом после долгой разлуки.

Есть мгновения, когда тебе дано почувствовать это особенно остро. В тот вечер я впервые оказалась на Масличной горе. Провожали в последний путь мою тётю – дорогого и близкого человека. Сгущались сумерки. Голос ветра звучал как голос одинокого путника. Памятники из белого камня на квадратной, огороженной каменной оградой площадке, словно прилепились друг к другу и будто составили единый узор. Иерусалим сегодняшний, с его красками, его живым дыханием, был далеко внизу, а мы – на самой вершине горы. Словно вознеслись над ним. Казалось, забрели в другой век. И ничего нет, кроме тишины, ветра и камня. И ощущения боли от вечной разлуки. Над свежим холмиком появилась табличка: Фрейда Стамблер. Никогда прежде не задумывалась о пути моего собственного рода со стороны мамы. Семейное предание гласит, что были они изгнанниками из Испании. Осели в Турции и прожили там триста лет. Потом семья оказалась в России, и только фамилия хранит память о непростом пути одного еврейского рода. И вот – последнее пристанище: Иерусалим, Масличная гора. После всех страданий обретён вечный покой. Не об этом ли месте последнего упокоения мечтали во все века рассеянные по миру евреи? Иона, Фрейда Стамблер. Пожилой нездоровый человек, живя в Тель-Авиве, подрабатывала к пенсии, чтобы оплатить место на Масличной горе, с той же верой, что пронесли все поколения до неё. Как будто не прошли века, и ничто не изменилось в мире. А рядом с ней лежит её сестра – моя мама, чья сила воли и ум, привели, нас, её детей в Израиль, и мой отец, ставший на склоне лет жителем Иерусалима, на могиле которого чёрным по белому вывели его настоящее еврейское имя: Натан бен Авраам Дубнов. Не то имя, что записано в документах, не то, с которым шёл по жизни, а это – данное при рождении, в синагоге, в белорусском городе Гомеле. Возвратившись на эту землю, обрёл он своё настоящее имя. И зазвучало оно во всей первозданной красоте, напомнив о наших праотцах и пророках. Словно ветер принёс дыхание тех далёких дней...

Шай Агнон обобщил наш путь к Иерусалиму в Нобелевской речи, пропустив через свою душу всю горечь и боль еврейской судьбы. «Вследствие исторической катастрофы, из-за того, что Тит, император римский, разрушил Иерусалим, родился я в одном из городов изгнания, но повседневно и постоянно воспринимал себя, как родившегося в Иерусалиме. Во сне, в ночных видениях, я видел себя стоящим с братьями моими левитами в Святом Храме, поющим вместе с ними псалмы Давида, царя Израиля. Таким напевам не внимало ничьё ухо – с того дня, как наш город был разрушен и обитатели его ушли в изгнание».

Каждое поколение открывает Иерусалим заново. Его первым псалмопевцем был царь Давид. Он посвятил своему городу пророческие строки. Написанные около трёх тысяч лет назад, они и сегодня звучат, как только что рождённые: «Стоят ноги наши в воротах твоих, Иерусалим. Иерусалим отстроенный, подобен городу, слитому воедино, куда восходили колена Израиля, колена Господни, потому что там стояли престолы суда, престолы дома Давидова. Просите мира Иерусалиму, покоя любящим тебя... Ради моих братьев и ближних говорю: «Мир тебе!» (Псалом 122) Кажется, вся судьба города прошла перед его мысленным взором: он видел Иерусалим разрушенным и восставшим из пепла, молил о благополучии и мире для него. Разве и сегодня не та же молитва звучит в нашем сердце? Мы повторяемеё как заклинание. Именно мира не хватало нашему городу – и тогда и сейчас. Ещё всё было впереди: и величие его, и падение, но Давид почувствовал и передал суть:вечную устремлённость к нему народа. Так было и так будет, потому что дух города связан с его прошлым: коленами Израиля и домом царя Давида.

Над этой связью не властно время. Говорят, в тот час, когда рождается невеста, приходит в мир её суженый. Мы пришли в мир друг для друга: Иерусалим и евреи. И когда жених произносит святые слова: «Ты посвящена мне в жёны по закону Моше и Израиля», он тут же вспоминает Иерусалим – символ союза, выдержавшего испытание временем.

Я люблю оставаться наедине с Иерусалимом. Наслаждаться ощущением покоя и тишины. Небольшой отрезок пути от нового иерусалимского района Хар Хома до Гило. По этой дороге почти нет пешеходов, только машины на всей скорости мчат по шоссе. Узкий тротуар прижимается к холму, который то мягко опадает, то вздымается вверх подобно обрыву. На пустынном холме разбросались старые маслины с кривыми тёмными стволами. Одно дерево растёт прямо на камне. Почти висит над холмом. Видны корни, вцепившиеся в камень. Пока корни крепки – дерево будет стоять. Стелется по склону виноградная лоза. Яркие кусты розмарина чередуются с иссушённой ветром травой. Красуется жёлтая головка колючек на высохшем стебле. Ели с зелёными совсем молоденькими шишками источают запах хвои...

Как рождается наша связь с городом? В минуты ли экскурсий, когда ты останавливаешься перед стеной, построенной во времена первых израильских царей, или касаешься рукой огромного блока, выпавшего из арки, соединявшей Верхний и Нижний город времён Второго Храма. А может быть, эта связь рождается в часы вечерних прогулок, когда сгущаются сумерки и дневной свету ходит, уступая место синеве, которая меняет облик города и очертания гор, вносит элемент таинственности и печали. Иерусалим опоясывается огнями поселений, арабских деревень, высоких домов, которые издали напоминают сторожевые башни времён царя Давида.

У Западной стены

А может быть, эта любовь рождается в нас в утренние часы, когда солнце всходит из-за гор и освещает своим мягким светом древние террасы, оливковые плантации и дома из белого иерусалимского камня. У каждого из нас свой путь к нему, своя с ним связь. Связь души твоей и его, когда твой настрой соответствует его настрою, и тебе не мешает его суровость и неприветливость в дни холодной осени, тишина его узких улочек, холодность каменных стен, и унылая оголённость гор. Ты принимаешь его и в печали и в радости, как любимого, душу которого чувствуешь.

В Иерусалим я возвращаюсь всегда, как возвращаются домой после разлуки: с чувством облегчения и тихой радости. Всматриваюсь из окна автобуса в знакомые улицы. Часть из них по вечерам неярко освещена и только рекламы как бы излучают свет. Однажды я провела субботу в Рамат Гане – открытом, жизнерадостном, похожем на Тель-Авив городе. Кончилась суббота, и двинулись автобусы, открылись магазины, улицы оживились, по тротуару покатили коляски с малышами в сопровождении нарядных мам и пап. Меньше часа езды отделяло один город от другого, но контраст был разителен. После атмосферы тепла, света, праздника Иерусалим встречал тебя суровый, сосредоточенный. Ветер вырывал зонтики, холодный и неприятный дождь колотил по ним. Шла демонстрация. Она начиналась почти при въезде в город. И ты сразу окунался в атмосферу неспокойной израильской реальности. Демонстранты вытянулись вдоль всей дороги, горящие факелы под порывами ветра рождали в душе чувство тревоги. Десятки плакатов призывали народ проснуться, обвиняли правительство в измене, требовали прекратить политику сдержанности. Иерусалим, как самый чуткий орган в организме, первым реагирует на происходящее в стране. И тогда, готовые ко всему полицейские, в момент перегораживают улицы, чтобы не дать демонстрантам растечься ручьём по проезжей дороге.

Я видела Иерусалим таким разным. Временами его душа была переполнена радостью, и казалось, часть этой радости перепала и тебе. Он делился с тобой, как щедрый человек делится со своим близким. Он бывал суров, этот город. Его улицы в синеватом вечернем свете несли неведомую тебе печаль. И казалось, ты причастен ей. Он бывал трагичен, и ты делил с ним эту тяжёлую скорбную ношу. Ты проходишь с ним часть жизненного пути, только то, что для тебя четверть века, для него – мгновение. Помню, как мы, жители Гило оказались под обстрелом арабских снайперов. Стреляли из соседней деревни Бейт Джала или из близкого к нам Бейт Лехема. Так продолжалось целый год. К этому нельзя было привыкнуть, но надо было жить и работать, как жили и работали люди в осаждённом Иерусалиме или в Шестидневную войну, когда бои шли рядом с домами.

Гробница Пророка Захарии в Иерусалиме

Иехуда Амихай несколькими штрихами нарисовал картину воюющего города: «Расцветают первые битвы, как страшные любовные цветы, целующие смертельно, точно осколки. Прекрасные автобусы нашего города увозят молодых солдат. Все маршруты: пятый, восьмой, двенадцатый – заканчиваются на линии фронта».

О Иерусалиме не сказано ни слова, но ты ощущаешь его: суровый, с противозащитными бетонными надолбами, мешками набитыми песком у входов в дома и в окнах. Война шла рядом с жилыми домами, а иногда прямо в домах. И оставляла свои следы в сердцах иерусалимцев, и в памяти города. Никогда и ничто нам не давалось легко. И каждое новое утро – новый бой за такое естественное и привычное право для других народов – жить на своей земле. За всё в нашей жизни мы платим тяжёлую цену: и за нашу любовь к Иерусалиму, и за мечту укорениться на этой земле.

...Когда раздался взрыв, площадь озарило огнём и светом, отзвуки его потрясли всё вокруг. Потом наступила тишина. Страшная тишина, в которой растворились все звуки. В такой тишине всё мелкое в мгновение ока смывает волна захлестнувшей тебя боли. Остаётся главное, как во сне Яакова с Лестницей, когда ему открылся Бог: «Как страшно место это! Не что иное, как дом Всесильного, а это – врата небес!..» Вдруг вспыхивает мысль: как страшно место это. И вслед за ней – другая: о вечной твоей связи с ним, местом этим, потому что праотцы наши получили землю в наследный удел, а ты всего лишь звено в цепи. И спросил Авраам у Бога” Дай мне знать, чем они, мои потомки, заслужат право оставаться на этой земле? И дал Бог знак ему: жертвоприношениями».

Я вспомнила Ури Цви Гринберга. Иерусалим воспет тысячекратно, но Ури Цви писал о нашем Иерусалиме. Он чувствовал его высокое духовное напряжение, его необычный внутренний свет. Но он испытывал боль, когда видел, как унижают великий город, страдал, как страдает человек от раны, которую нанесли лично ему. Он писал:

В пепле, изрезан, истоптан,

В седой крови союза Бога с нами –

Тебя я вижу, мой Иерусалим, избитый!

Избитый, горький, страждущий... Он был до основания разрушен, сравнён с землёй. Его лишили собственного имени, посягнув на душу города – память. Трагедию разрушения Первого и Второго Храмов предсказали пророки. Картину борьбы и падения – оставил Иосиф Флавий. Его возрождение происходит на наших глазах. Трудное, как и у нас, евреев. Иерусалим Ури Цви Гринберга, как Иерусалим каждого из нас, не призван дать душе покой, скорее – чувство тревоги. В нём все ощущения остры, как ощущения от взлётов и падений.

И я взошёл на гору в День Иерусалима.

Великий город в радости и гимнах

Великого народа, что сравним лишь с чудом,

Но у меня в душе – великий ужас:

Что день нам завтрашний несёт?

И ужаснулся я: там вражий купол

Тяжёлым золотом гноится –

Боль моего позора, рана, что нанёс мне Тит, –

На месте Храма, что разрушен!

Для Ури Цви величие Иерусалима символизирует величие народа. Сила одного питает силу другого. Мы всегда были единым целым. Когда Иерусалим лежал в развалинах, а другие города продолжали свой путь, мы всё равно оказывались без родины. Для нас он был не просто городом, но олицетворением независимости. И потому так остра борьба за него. «Припомни, о Бог, день Иерусалима сынам Эдома, говорившим: «Разрушайте его, разрушайте до основания». (Псалом 137) Пророческое предвидение царя Давида исполнилось сполна. Кто только ни разрушал Иерусалим за века истекшие с тех пор. И сегодня при мысли о наших врагах тревогой сжимается еврейское сердце. Уже на нашей памяти, в совсем недалёком от нас прошлом, судьба Иерусалима была брошена на чашу весов. Готовилась очередная сделка с нашими врагами. Еврейские лжепророки вновь трубили о мире. На фоне непрекращающейся гибели людей, на фоне неутихающей ненависти они пели сладкие песни о мире. Иерусалим первым оказался в опасности, и боль его отозвалась во многих сердцах. Нельзя забыть тот вечер и минуты высокого духовного единения, которые пережили люди, собравшиеся у стен Старого города, чтобы выразить чувства любви и преданности Иерусалиму. Спускалась ночь. В вечернем свете растаяли очертания гор. Внизу, словно по краям чаши, разбросались дома. Казалось, они вползают наверх. Там начинался Иерусалим – город царя Давида. Он был воином и псалмопевцем, этот великий царь, одна рука его держала Тору, другая – опиралась на меч. Он оставил нам в назидании мудрые строки о психологии завоевателей: «Только заговорю о мире, они сразу – к войне» (Псалом 120). Мы пронесли через века его слова: «Если забуду тебя, Иерусалим, пусть забудет меня десница моя, пусть прилипнет язык к гортани моей, если не буду помнить тебя, Иерусалим...». И была то самая первая клятва на верность Иерусалиму. И вот спустя три тысячи лет наше поколение повторило слова верности: «Иерусалим, я клянусь!»

Гора Сион в Иерусалиме

Иерусалим, сколько клятв верности приносили тебе евреи. Сердце твоё откликнулось на две тысячи лет мольбы. Слышишь ли ты, что происходит вокруг тебя сегодня, знаешь ли ты, что борьба за тебя разгорается с новой силой? Вновь над тобой сгущаются тучи. Пока они ещё скрыты за пеленой лжи. Но она, эта пелена спадёт, и тогда мы увидим, как опасна реальность. Устоим или нет? Выдержим испытание или нет? За тебя всегда нужно было бороться, терять и обретать вновь. До Израиля я не молилась об Иерусалиме, но Иерусалим был в моей крови. И потому сегодня я молюсь за него. За его благополучие, за его неразрывную связь с нами. За его и нашу верность друг другу.